Неточные совпадения
Теперь же пока это скромный, маленький уголок России, в десяти тысячах пятистах верстах от Петербурга, с двумястами жителей, состоящих, кроме
командира порта и некоторых служащих при конторе
лиц с семействами, из нижних чинов, командированных сюда на службу казаков и, наконец, якутов.
Японская экспедиция была тут почти вся в сборе, в
лице главных ее представителей, кроме бывшего
командира «Паллады» (теперь вице-адмирала и сенатора И. С. Унковского), и я в этом, знакомом мне, кругу стал как будто опять плавателем и секретарем адмирала.
— Вы знаете, — продолжал Сильвио, — что я служил в *** гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию. В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим
лицом. Товарищи меня обожали, а полковые
командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня, как на необходимое зло.
И, глядя неотступно в
лицо корпусного
командира, он подумал про себя, по своей наивной детской привычке: «Глаза боевого генерала с удовольствием остановились на стройной, худощавой фигуре молодого подпоручика».
Прочие роты проваливались одна за другой. Корпусный
командир даже перестал волноваться и делать сбои характерные, хлесткие замечания и сидел на лошади молчаливый, сгорбленный, со скучающим
лицом. Пятнадцатую и шестнадцатую роты он и совсем не стал смотреть, а только сказал с отвращением, устало махнув рукою...
Тем, что денщик побежал жаловаться ротному
командиру, а ротный
командир послал его с запиской к фельдфебелю, а фельдфебель еще полчаса бил его по синему, опухшему, кровавому
лицу.
Наступило наконец пятнадцатое мая, когда, по распоряжению корпусного
командира, должен был состояться смотр. В этот день во всех ротах, кроме пятой, унтер-офицеры подняли людей в четыре часа. Несмотря на теплое утро, невыспавшиеся, зевавшие солдаты дрожали в своих каламянковых рубахах. В радостном свете розового безоблачного утра их
лица казались серыми, глянцевитыми и жалкими.
Впереди всех ехал на вороной лошади, с замерзшими усами, батальонный
командир, а сзади его шли кларнетисты и музыканты, наигрывая марш, под который припрыгивали и прискакивали с посиневшими щеками солдаты и с раскрасневшимися
лицами молодые юнкера.
Батальонный
командир отдал строжайший приказ, чтоб гг. офицеры, содержащие при тюремном замке караулы, отнюдь не допускали, согласно требованию господина начальника губернии, никого из посторонних
лиц к арестанту князю Ивану Раменскому во все время производства над ним исследования.
— Ну, и с Богом. Вот вы и обстреляетесь сразу, — сказал батарейный
командир, с доброю улыбкой глядя на смущенное
лицо прапорщика: — только поскорей собирайтесь. А чтобы вам веселей было, Вланг пойдет с вами за орудийного фейерверкера.
Посередине и впереди батальонный
командир Артабалевский, по юнкерскому прозвищу Берди-Паша, узкоглазый, низко стриженный татарин; его скуластое, плотное
лицо, его широкая спина и выпуклая грудь кажутся вылитыми из какого-то упругого огнеупорного материала.
Только все
лицо арестанта расцветало, когда он встречался с
командиром, и, снявши шапку, он уже смотрел улыбаясь, когда тот подходил к нему.
Против них играли два офицера: один — широколицый, румяный, перешедший из гвардии, ротный
командир Полторацкий, и, очень прямо сидевший, с холодным выражением красивого
лица, полковой адъютант.
Стоило некоторым людям, участникам и неучастникам этого дела, свободным от внушения, еще тогда, когда только готовились к этому делу, смело высказывать свое негодование перед совершившимися в других местах истязаниями и отвращение и презрение к людям, участвовавшим в них, стоило в настоящем тульском деле некоторым
лицам выразить нежелание участвовать в нем, стоило проезжавшей барыне и другим
лицам тут же на станции высказать тем, которые ехали в этом поезде, свое негодование перед совершаемым ими делом, стоило одному из полковых
командиров, от которых требовались части войск для усмирения, высказать свое мнение, что военные не могут быть палачами, и благодаря этим и некоторым другим, кажущимся неважными частным воздействиям на людей, находящихся под внушением, дело приняло совсем другой оборот, и войска, приехав на место, не совершили истязаний, а только срубили лес и отдали его помещику.
На этот раз ораторами выбраны были: вице-губернатор — от
лица чинов пятого класса, советник губернского правления Звенигородцев — от
лица всех прочих чинов, Сеня Бирюков — от
лица молодого поколения и, наконец,
командир гарнизонного батальона — от имени воинского сословия.
— Потом, — продолжал Карганов, — все-таки я его доколотил. Можете себе представить, год прошел, а вдруг опять Хаджи-Мурат со своими абреками появился, и сказал мне
командир: «Ты его упустил, ты его и лови, ты один его в
лицо знаешь»… Ну и теперь я не пойму, как он тогда жив остался! Долго я его искал, особый отряд джигитов для него был назначен, одним таким отрядом командовал я, ну нашел. Вот за него тогда это и получил, — указал он на Георгия.
На вечернем учении повторилось то же. Рота поняла, в чем дело. Велиткин пришел с ученья туча тучей, лег на нары
лицом в соломенную подушку и на ужин не ходил. Солдаты шептались, но никто ему не сказал слова. Дело начальства наказывать, а смеяться над бедой грех — такие были старые солдатские традиции. Был у нас барабанщик, невзрачный и злополучный с виду, еврей Шлема Финкельштейн. Его перевели к нам из пятой роты, где над ним издевались
командир и фельдфебель, а здесь его приняли как товарища.
Андрей. Прозоров. (Утирает вспотевшее
лицо.) Вы к нам батарейным
командиром?
Вершинин. Да, оттуда. Ваш покойный отец был там батарейным
командиром, а я в той же бригаде офицером. (Маше.) Вот ваше
лицо немножко помню, кажется.
Стрелки стояли во фронте. Венцель, что-то хрипло крича, бил по
лицу одного солдата. С помертвелым
лицом, держа ружье у ноги и не смея уклоняться от ударов, солдат дрожал всем телом. Венцель изгибался своим худым и небольшим станом от собственных ударов, нанося их обеими руками, то с правой, то с левой стороны. Кругом все молчали; только и было слышно плесканье да хриплое бормотанье разъяренного
командира. У меня потемнело в глазах, я сделал движение. Житков понял его и изо всех сил дернул за полотнище.
Алексей. Да… Очень я был бы хорош, если бы пошел в бой с таким составом, который мне послал Господь Бог в вашем
лице. Но, господа, то, что простительно юноше-добровольцу, непростительно (третьему офицеру) вам, господин поручик! Я думал, что каждый из вас поймет, что случилось несчастье, что у
командира вашего язык не поворачивается сообщить позорные вещи. Но вы недогадливы. Кого вы желаете защищать? Ответьте мне.
Но еще более помню недовольное и как бы злое выражение всех
лиц, когда запрягали толстых лошадей, чтоб везти в монастырь наловленных карасей и нашего
командира, отца Игнатия, за которым слимаки должны шествовать в свои монастырские стены.
Солдаты, составив ружья, бросились к ручью; батальонный
командир сел в тени, на барабан, и, выразив на полном
лице степень своего чина, с некоторыми офицерами расположился закусывать; капитан лег на траве под ротной повозкой; храбрый поручик Розенкранц и еще несколько молодых офицеров, поместясь на разостланных бурках, собрались кутить, как то заметно было по расставленным около них фляжкам и бутылкам и по особенному одушевлению песенников, которые, стоя полукругом перед ними, с присвистом играли плясовую кавказскую песню на голос лезгинки...
Уклонения от каких бы то ни было служебных приказаний начальствующего
лица, конечно, не имели места, и мягкосердечный Н. И. Миллер должен был в точности исполнить приказ, полученный им от своего батальонного
командира.
Там Измайловский офицер и солдаты знали только то, что их солдат, Постников, оставив будку, кинулся спасать человека, и как это есть большое нарушение воинских обязанностей, то рядовой Постников теперь непременно пойдет под суд и под палки, а всем начальствующим
лицам, начиная от ротного до
командира полка, достанутся страшные неприятности, против которых ничего нельзя ни возражать, ни оправдываться.
Всем было немного жутко, все чего-то ждали. И вдруг раздался крик, но не от боли, а скорее от испуга. Действительно, пуля попала в патронную сумку солдатика, который, бледный и с дрожащим
лицом, понес показывать ее ротному
командиру. И. Н. внимательно осмотрел пулю и, заметив, что она четырехлинейного калибра, из ружья Пибоди и Мартини, перевел роту в какую-то выемку дороги.
Надо было не допустить этой встречи по крайней мере хоть до тех пор, когда все уже будет кончено, когда рекомендательное письмо от очень значительного
лица из Главного Штаба к полковому
командиру и начальнику дивизии будет добыто чрез Чарыковского, когда деньги и подорожная будут лежать в кармане, так что только бы завтра сесть и ехать, тогда пусть себе на прощанье повидается.
Тронутый Андрей Николаевич горячо благодарил, и его зарослое волосами бородатое
лицо светилось радостной улыбкой. Он сам глубоко уважал
командира, и ни разу у него не было с ним никаких столкновений и даже недоразумений, обычных между
командиром и старшим офицером. Они дополняли друг друга. Капитан был, так сказать, душой этого пловучего уголка, оторванного от родины, душой и распорядителем, а старший офицер — его руками.
Как только «Коршун» подошел, насколько было возможно, близко к клиперу и, не бросая якоря, остановился, поддерживая пары, с «Забияки» отвалил вельбот, и через несколько минут
командир «Забияки», плотный, коренастый брюнет с истомленным, осунувшимся
лицом, входил на палубу «Коршуна», встреченный, как полагается по уставу, со всеми почестями, присвоенными
командиру. Он радостно пожимал руку Василия Федоровича и в первую минуту, казалось, не находил слов.
А он, командир-то, белый-пребелый из
лица, скомандовал завозить якоря до верпы, а сам к нам прибежал.
Дама побледнела и поспешно поднялась. Вошли политкомы Седой и Крогер, и с ними, —
командир бригады, бывший прапорщик, с туповатым
лицом.
Здесь же были уже все три другие госпиталя нашего корпуса. Желтый и совершенно больной Султанов лежал в четырехконной повозке, предназначенной для сестер. Новицкая, с черными, запекшимися губами и пыльным
лицом, сердито и звонко, как хозяйка-помещица, кричала на солдат. Прохожие солдаты с изумлением смотрели на этого невиданного
командира.
Куропаткин телеграммою известил корпусного
командира, что нашел госпиталь в полном хаосе, относит это всецело к нераспорядительности начальствующих
лиц и приказывает принять самые энергичные меры к приведению госпиталя в порядок.
Двери отперли, и
командир, очень мало нами любимый, вошел приятельски с редко посещавшей его
лицо ласковой улыбкой.
В
лице поселенных офицеров сосредоточивалась власть и помещиков, и военных
командиров. Палки, шпицрутены, розги, кулачная расправа — все это было в полном ходу.
Вне себя от ярости, Ицка с места побежал к
командиру полка и не удовольствовавшим этим, кинулся в город жаловаться обер-полицеймейстеру, представ перед обоими начальствующими
лицами в том виде, в каком был снят с фонарного крюка, то есть сплошь вымазанный желтой краской.
Большинство распускалось по домам в отпуски и только числились в своих полках, почему и происходило, что хотя полки считались в комплекте, но на
лицо бывало менее половины, а так как жалованье отпускалось на всех, то
командиры полков скапливали себе из сэкономленных сумм огромные капиталы.
— Ну чтó, милà? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… — Но, взглянув на
лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и
командир находился совсем в другом строе мыслей.
Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на. толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и
лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному батальонному
командиру Тимохину, чем к Болконскому.
— Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? — сказал полковой
командир, объезжая двигавшуюся к месту 3-ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину.
Лицо полкового
командира выражало после счастливо-отбытого смотра неудержимую радость. — Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! — И он протянул руку ротному.
С приятною улыбкой на
лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты — была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного
командира.
Полковой
командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил
лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его
лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха. Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим
лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Не помню, кто из двух, Колокольцов или Стасюлевич, в один день летом приехав к нам, рассказал про случившееся у них для военных людей самое ужасное и необыкновенное событие: солдат ударил по
лицу ротного
командира, капитана, академика. Стасюлевич особенно горячо, с сочувствием к участи солдата, которого ожидала, по словам Стасюлевича, смертная казнь, рассказывал про это и предложил мне быть защитником на военном суде солдата.
Полковой
командир, покраснев, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным
лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдат полкового
командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее
лицо полкового
командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды.
Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего
командира, и то выражение, которое было на его
лице, неизменно отражалось на их
лицах.
Опять на всех веселых
лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового
командира, желая найти на его
лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой
командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной
лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
— А я говорю вам, Ростов, что вам надо извиниться перед полковым
командиром, — говорил, обращаясь к пунцово-красному, взволнованному Ростову, высокий штаб-ротмистр, с седеющими волосами, огромными усами и крупными чертами морщинистого
лица.
С левого фланга шел ближе всех к Багратиону ротный
командир, круглолицый, статный мужчина с глупым, счастливым выражением
лица, тот самый, который выбежал из балагана.